Читаем без скачивания Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - Елизавета Федоровна Родзянко

И если их оказывалось в комнате три зажженные, Миша быстро тушил одну. Потом мы узнали, что приблизительно в это время в январе в Киеве был схвачен его брат Георгий и был убит. Как будто Миша это предчувствовал.

Наконец был назначен день отъезда. Запрягли четверкой ландо, где должны были поместиться дети, няня и Зеленька, а мы с Мишей поехали в коляске. Был мороз, но снега не было. Помню самый день отъезда: в детской среди ящиков и чемоданов я сижу и кормлю грудью Ценку. Приходит управляющий, не стесняясь, входит и торопит меня, но я резонно отвечаю, что дорога дальняя (30 верст) и девочка должна плотно поесть. А он все ходил и говорил: «Скорее, скорее», не объясняя почему. Потом мы узнали, что он не напрасно торопил нас. Оказывается, крестьяне села Всесвятского решили нас перехватить, вернуть, или хотя бы, разрешив отъезд, взять хороший выкуп. Милый этот преданный управляющий придумал такой выход: он позвал Антона Ломаку, который не только был вор, но и известный балагур и сказочник и сказал ему: «Слушай Антон! Ты у нас всегда крал!» – «Я уже два года як у вас не крал». – «Ну, положим так, но хочешь честно заработать? – Ты получишь 25 мешков пшеницы, а помоги господам выехать». И Антон согласился. Решено было, что он уговорит мужиков, вышедших нас «перенять», зайти от мороза в теплую кузницу, переждать там, а он будет им рассказывать сказки. Мороз был лютый, в кузне было тепло, и это ему удалось. Но понятен был страх управляющего: что будет, если иссякнет запас сказок у балагура Ломаки? Нам же он ничего не сказал, чтобы не пугать. Талантливый Антон сумел заработать свои 25 мешков пшеницы, и мы счастливо миновали «кузню», где грелись мужики. Лютый мороз был нашим спасением, а я, глупая, так боялась простуды для детей.

Помню, в самый момент отъезда я приподнялась и перекрестила наш дом. Вдали заметила мальчишек прятавшихся в кустах, и среди них женщину. Я узнала ее. Это была та, которая много раз просила меня дать ей пружинную кровать для ее больного мужа, но это была кровать бабушки и я не решалась. А вдруг бабушка приедет? – Теперь я хотела ей крикнуть «возьми кровать», но женщина была далеко, да и коляска уже тронулась.

Уже не помню, кто и как нанял нам помещение в городе Новомосковске. В нем было три комнаты, и оно находилось в хорошем каменном доме: большая гостиная в три окна, где поместились пять детей и две нянюшки. За этой комнатой, вероятно будуарчик, куда влезла только наша кровать и умывальник. В передней был поставлен длинный обеденный стол перед диваном. Кухня была во флигеле, где помещалась и прислуга: кухарка, моя горничная и две судомойки. Посуду после еды мыли при входе в дом в коридорчике, где, вероятно, раньше вешали пальто.

Так вместо целого дома мы поместились в трех комнатах, но я была довольна: детская была большая, светлая комната, окна выходили на солнце и никакой сырости. Для Зеленьки, гувернантки девочек, недалеко наняли комнату у Алима Ивановича Ашиткова, дальнего родственника Миши, обремененного большой семьей – 7 человек детей мал мала меньше. Он и вся семья были чудные люди. Когда приехала к нам твоя бабушка, Анна Николаевна, ей наняли комнату недалеко от нас, кажется тоже у него. Она приехала из Киева, похоронив там Георгия.

Михаил Михайлович Родзянко с женой Елизаветой Федоровной Родзянко, уродж. Мейендорф

Переехав в Новомосковск, мы сейчас же наладили учение старших девочек. Директор гимназии Михаил Антонович Довгелло преподавал им арифметику, а с учителем гимнастики я наладила уроки танцев, в чем принимали участие два мальчика Россолимо. (Один из них потом в Париже был довольно известным шахматистом). Их мать писала по этому поводу своим: «Nous sommes en pleine révolution[22], а дети учатся, как бы вы думали чему – танцам!» Вообще, мы не сдавались, а пытались жить, как и раньше. Часто ходили к Ильяшенкам, и Марья Оскаровна на рояле, перевезенном из имения в их купленный дом, играла нам по вечерам Баха, Моцарта, Чайковского и Рахманинова. Она когда-то окончила Венскую консерваторию. Какое наслаждение было ее слушать, забывая о нашей такой неустойчивой жизни! Зоя Алексеевна Ильяшенко, жена композитора Андрея Степановича[23], доставала глиняные горшки местного производства и раскрашивала их очень красиво в египетском стиле.

Мы тогда очень долго не знали о судьбе всех родных. После, от бабушки узнали, что твой дедушка с ней весну и лето 1917 года прожил на своей квартире в Петрограде на Фурштадтской №20. Осенью они переехали в Москву, где дедушка принял участие в Церковном Соборе. Потом ненадолго вернулся в Петроград, где уже скрывался у Вонлярлярского[24], потому что большевики обещали дать пять тысяч рублей тому, кто доставит его живым или мертвым. Из Петрограда, под видом больного старика, с приклеенной бородой, ему удалось по железной дороге перебраться на юг к Корнилову, и он принял участие в Ледяном Походе.[25]

Мы же всю весну и лето 1918 года прожили в Новомосковске. Там при доме был хороший сад, где дети могли играть, да и весь Новомосковск собственно был город – сад. Чудный был в Новомосковске собор, деревянный, построенный без единого гвоздя, кажется в 15 веке, казаками.[26] (Без гвоздей – потому что гвоздями распят был Христос). В наше время он был обновлен, перестроен уже с гвоздями. Раньше купола (их было пять) наклонно сходились к центральному. Так реставрировать уже не сумели. Потому люстры, перед приделами, спускавшиеся из под куполов, были притянуты цепями, чтоб оказаться перед царскими вратами. На это специально обратили наше внимание местные жители. Недавно я прочла в газете, что в Новомосковске собор – взорван. Какая жалость![27]

В церковь мы ходили в здание гимназии. Это было ближе, чем собор. Там был хороший хор, и очень благолепные службы. Там мы и встретили пасху. В продуктах не было недостатка. Были и куличи, и крашеные яйца, ветчина, индюшка и, конечно, пасха из отраднинского творога. Твой отец продолжал из Новомосковска руководить управлением имениями и ликвидировать урожай. Появились евреи скупщики и платили хорошие деньги. Помню раз Миша обратился ко мне с вопросом: «Мне предлагают скупить на мясо всех овец и каракулей и мериносов, превосходной белой шерсти». Про мериносов тогда было в ходу забавное стихотворение, кончавшееся так: «Но нос испанской девы Мэри, не есть испанский меринос». Миша спросил меня: «Как ты думаешь, продать?» А я ответила: «Нет! пусть лучше останутся, как племенные, для России, пусть хорошую породу разводят теперь мужики». И он не продал. Мы узнали потом, что все эти породистые овцы были съедены при наступившем голоде.

В начале лета из Киева приехала бабушка. А скоро после нее и тетя Наташа Яшвиль со своей дочерью тетей Таней, вдовой твоего дяди Георгия Родзянко. От них мы узнали подробности гибели дяди Георгия. В январе 1918 года они сидели вечером в Киеве и играли в карты. Тетя Наташа рисовала тушью портрет Георгия (этот портрет долго был у бабушки, но потом пропал при дальнейшем бегстве). Неожиданно вошли красноармейцы: «Кто здесь офицер?» – «Я», – ответил Георгий. Его взяли и по дороге в парке выстрелили в спину и убили. Тогда же были убиты и другие офицеры. Бабушка, тетя Таня и ее мать искали труп Георгия. Они обошли все морги и наконец одна их знакомая учительница узнала твоего дядю Георгия.

Георгий Михайлович Родзянко (1890—1918).Портрет нашелся в семейном арзиве Е.Ф.Родзянко после ее смерти в США.

Верхняя половина его головы была срезана. Очевидно он не сразу умер,